Скоро меня убьют. Не знаю: где, как и когда, но знаю кто. Убежать нельзя: на выходе из города меня
 убить легче всего. Так было со всеми до меня, так будет со мной, так будет и дальше со всеми, кто
 прикоснется к этому душой. Но лучше обо всем по порядку, иначе никто меня не поймет или сочтет
 обыкновенным городским сумасшедшим.

Сегодня 6 мая 1907 года. Слишком поздно для того, чтобы писать дневник, но, похоже, это будет
 моим завещанием.

Я родился в Череповце в 1879 году в семье зажиточного сапожника. В семье было четверо детей, но
 отцу удалось скопить какие-то деньги, и мы выкупили несколько комнат второго этажа большого 
деревянного дома на берегу Ягорбы. Раньше его использовали как постоялый двор, но вскорости 
зажиточные крестьяне перебрались в город и выкупили в складчину дома у купцов Волковых,
 которым уже было стыдно промышлять таким не купеческим делом, как сдачей внаем. Отца не
 помню. Знаю по рассказам матери, что это был не по черному сословию умный человек, который
 мог бы выйти в большие люди, но заболел головою. Мать сокрушалась, что он якобы простыл на
 местном болоте, но едва поднявшись после болезни, вновь ушел к нему. И с тех самых пор он не
 пропускал ни одного дня: ходил за город и часами бродил по старому болоту. Взгляд стал
 полоумным, но рассудок оставался ясным и твердым, пока не перестал он ходить к этому болоту.
 Тут и глаза перестали гореть бешеным огнем, а голова "страдала" невыносимыми болями. Отец ходил
 по докторам, где рассказывал сумасшедшие сказки о том, что он отказался подчиняться болотному
 зверю, и тот стал ломать ему голову и отбирать силу. Кончилось это тем, что отец не спал три ночи
 кряду, потом разбежался - и ударился головой о чугунную печную заслонку... Хоронили его с
 замотанной головой...

В воскресной школе, где меня учили грамоте, все детишки дразнили меня полоумным отцом-
самоубийцей, но поколотить боялись. Вся округа уважала моего старшего брата, который служил
 старшим приказчиком у самого Милютина. 

Поговаривали, что он далеко пойдет. Может, даже "купит" себе купеческое сословие: к тому времени
 мы имели не только полдома на улице Источницкой (ныне улица Набережная - прим.), но и
 черновую часть престижного каменного дома на Воскресенском проспекте. Брат водил дружбу и с
 местной интеллигенцией, читал много книг, но так же, как батя, "заболел головою" и стал тайно
 лечиться у молодого доктора Грязнова, приехавшего к нам из Петербурга...

Доктор два года безрезультатно лечил брата от неопознанной болезни, уговаривал оставить
 Череповец из-за плохого воздуха. Но как только мой брат пытался собраться в путь, у него так
 начинала болеть голова, что поездка откладывалась...

Развязка была трагичной. Однажды ночью брат заплатил сторожу гривенник и попросил пустить его
 на пожарную каланчу, чтобы осмотреть звездное небо. Со слов сторожа, старший приказчик
 Перфильев бросился вниз головой...

Два моих средних брата родились не очень умными людьми, потому и живут до сих пор в здравии и
 счастье, занимаясь отцовским сапожным мастерством. Теперь я знаю, что моего старшего брата и
 отца просто убили, как скоро убьют и меня, как убили двух моих лучших друзей-погодков, как убили
 за много лет самых лучших и самых умных людей нашего города, которые не успели сбежать отсюда
 с самого детства. Это город обреченных сумасшедших. Считайте и меня таковым, но только
 выслушайте меня до конца.

Весной на мелководном Ивачевском озере и малые дети могли острогой прижать ко дну
 нерестившуюся щуку. Нам с Петром было уже по десять лет. Нас пускали уже везде. В тот день мы
 увлеклись: четыре огромных щучьих хвоста били нас по ногам. Наверно, мы даже не заблудились, а
 попросту пошли напрямки, чтобы сократить дорогу домой. Темнело. Нет, не темнело - серело. В мае
 днем жарко, а вечером прохладно. Вдруг и вечером стало резко теплеть. Мы шли по давно 

высохшему болоту, которое в городе как только не называли. Звали и бесследным, потому что все
 тропинки, вытоптанные людьми в рыбачью или ягодную пору, вдруг как-то разом пропадали или
 меняли свои направления. Мы в это верили и очень боялись.

Тем вечером нам привелось увидеть то, что запоминается на всю жизнь. Как по волшебству, на
 болото запал густой белый туман, который через минуту исчез как не бывало. Мы  растерялись и
 потеряли направление. Вы знаете природное явление "много солнц"? Так мы увидели "много лун".
 Звезды были расплывчаты, может, и от наших слез: мы в голос ревели от ужаса. Вся местность
 вокруг как бы немного плыла, но больше всего плыл звук. Мы пугали друг друга незнакомыми
 недетскими голосами. Так же внезапно все прекратилось - и вдруг точно стали ощущать, где
 находится город: строго на юге. Оттого на всю жизнь мы стали чувствовать нижней частью заднего
 отдела головы, где находится север – там, где находится это болото. И слышать по утрам
 тошнотворный шум чего-то живого и мертвого одновременно...

Мой друг Петька, или повзрослевший учитель Петр Иванович Свешников, через одиннадцать лет
 выстрелит себе в лоб из револьвера. Его предсмертная записка была адресована не родителям, не
 любимой девушке, она была адресована мне: 

"В мае рождается самый густой туман..."

Дописать он не успел.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ 

Кто убил череповчанку Дарью Емельянову?
 
Я возвращаюсь к нашей кошмарной рыбалке, когда мы с моим другом Петькой плутали по болоту и
 случайно столкнулись с чем-то непонятным и оттого очень ужасным...Вернулись мы поздно. Наши
 свежепойманные щуки были тому оправданием. Мальчишечья память
 тоже коротка. Я бы, возможно, навсегда забыл этот вечер, если бы не одно странное и обидное
 обстоятельство: рыбу, которую мы пронесли по болоту, было невозможно есть - она протухла так,
 как будто ее целую неделю держали на солнцепеке. Ни собаки, ни кошки не решились подобрать
 выброшенных щук. Нашим рассказам, конечно же, не поверили. А щук... Нас обвинили, что мы, мол,
 подобрали на дороге уже дохлых.Не буду подробно излагать свое детство: обыкновенное детство
 полукрестьянского мальчишки из
 зажиточной семьи. Может, только я был немного замкнут, но только немного. Мои блестящие глаза
 всегда горели притягивающим огнем. Уже с тринадцати лет в меня влюблялись даже старшие
 девчонки, но я избегал их, пока не познакомился с Дарьей Емельяновой, красавицей-дочкой
 череповецкого пожарного.Мне уже было шестнадцать, когда Даша стала отвечать благосклонностью
 на мои робкие ухаживания.
 Мы были счастливой парой: оба скрытные, пылкие, с загадкой в глазах. Не скажу, что я не целовал
 до Даши других девушек, но первый Дашкин поцелуй стал началом моего кошмара: она резко
 оттолкнула меня, взглянула в мои глаза и вскрикнула: "Я так и знала!"Что знала она и о чем не знал я,
 можно было только гадать. Но с самых этих пор целовала она меня
 только с широко открытыми глазами и видела в моих что-то такое, что ее очень пугало и
 одновременно очень притягивало.В нашу первую ночь (это случилось не сразу), в самый
 человеческий миг нашего счастья, она
 медленно и отчетливо шепнула: "У тебя шумит в голове, я слышу. Ты должен уехать, пока это
 возможно. Ты можешь ему не служить. Мой дед тоже видел в детстве густой туман..."Она замолчала
 на полуслове, и я повернул ее голову к лунному свету. Даша была без сознания: глаза
 отразили белую луну одними белками. Зрачков не стало. Ужасное подозрение, что она умерла,
 заставило меня закричать, и мое сознание также покинуло меня. Вот уже несколько месяцев мы
 почти не встречаемся. Я боюсь говорить о той тяжелой ночи. Так и следим друг за другом. Как только
 она порывается поговорить о чем-то очень важном, вся немеет на глазах... Я забыл про сны: желтая
 нетоптаная трава небольшими клочками покрывает землю. Вижу - и не вижу. Иду - и не иду. Я - и не
 я...  Моя голова "мучается" страшным шумом по утрам. Я реву, кричу, рву подушку, но боль не
 оставляет меня. Часто я совсем нечетко вижу и слышу, чувствую и запоминаю: руки и ноги двигаются
 помимо моей воли. Меня успокаивают и лечат. Даша приходит в
 больницу и или осторожно молчит, или твердит одну заученную фразу: "Ты уедешь, ты уедешь, ты
 уедешь..."Потом вижу: мы идем с ней ночью по Соборной горке, и она пытается что-то сказать или о
 чем-то предупредить, но на ее лице ни единый мускул не может шевельнуться - словно каменная. Я
крепко держу ее и, наверно, почти силком веду вниз. Мы выходим к пристани. Светает, я закрываю 
глаза от резкой утренней боли в голове... Пытаюсь разомкнуть веки. Они крепко зажмурены, но я вижу.
 Даше наконец-то удается разомкнуть губы, и она выдыхает: " Он в тебе..." Я сбрасываю Дашу с настила в
 воду, прыгаю за ней и долго держу ее голову под водой...Месяц спустя я пришел в полицию и во всем
сознался. Меня препроводили к следователю, который
 долго читал строки моего признания.- Все сходится, - следователь с трудом оторвался от чтения. - Дарья
Емельянова действительно была утоплеа насильственно в ту самую ночь, на которую вы указываете, в
 том самом месте и тем самым способом. Но вы-то откуда это знаете?- Мне страшно об этом вспоминать,
- отозвался я на вопрос, - но я действительно несколько раз ударил Емельянову по лицу, потом она
потеряла сознание и не сопротивлялась...Следователь смотрел на меня странными глазами, но,
 собравшись с мыслями, официальным тоном произнес:- В ночь убийства три свидетеля видели, как 
Дарью Емельянову вел к пристани человек, похожий на вас. Вы бы давно уже сидели в тюрьме...
 Убийца был просто похож на вас, а в ночь убийства вы - гражданин Перфильев - лежали в
 психиатрическом отделении череповецкой земской больницы и орали так, что разбудили всех
 больных. Вы две недели были примотаны к кровати смирительной рубашкой, и вас ни на минуту не
 оставляли одного. Я понимаю ваше горе... Но вашу невесту вы не убивали.Десять лет я прожил в
 беспамятстве...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
 
Я стрелял в городского голову Милютина?
 
Я выздоровел. Я спасся. Я вновь мог спокойно ходить по улицам родного города. Вместе с моим
 выздоровлением стала покидать меня и утренняя боль... В Череповец стучался двадцатый век. Все
 менялось на глазах. Новые баржи, суда, машины. Где-то издалека тянули в город железную дорогу. Я
 радовался всему-всему. Меня окружали новые люди. Они много читали, много знали и еще больше
 они говорили о справедливости, о новом времени, о прекрасной жизни, о банде Милютиных-
Волковых и им подобных, которые пьют кровь из простого люда. Я читал такие газеты, которые
 приходилось днем носить в рукаве, а ночью прятать под половицу. Это было хорошее время...В конце
века весь город только и говорил о железной дороге. Кто "за"' кто "против". Зажиточная часть
 населения во главе с Милютиным боролась за ее строительство. Они твердили, что железная дорога
 не затронет пахотные и городские земли. Она пройдет по осушенному болоту, а вокруг будут 
построены железноплавильные заводы и ткацкие фабрики. Горожане победнее пугались 
строительства такой дороги: вместе с ней придет в Череповец грохот перемен, приедут плохие люди,
 и все переменится к худшему. Я работал в то время на местной сапожной фабрике, шил и радовался
 жизни. Моим душевным товарищем был один "вечный студент"' который каждый день провожал меня
домой, "подкидывал" нужные книжки и склонял к активной борьбе с богатыми кровопийцами. Когда в
 губернской газете написали, что Милютин окончательно решил в Петербурге вопрос о строительстве
 железной дороги до Череповца, то стали говорить, что городской голова задобрил подарками саму
 царскую семью.В те дни мой знакомый студент и вложил в мою ладонь большой армейский наган.
Наверно, он тоже слышал шум с севера, проклятый шум по утрам...Через несколько дней неизвестный
мужчина выстрелил из револьвера в череповецкого городского голову, когда он вечером выходил из
здания местного театра. По случайности пуля, пущенная неумелой рукой, лишь слегка ранила в руку 
акого-то незначительного обывателя. Стрелявший с места покушения скрыться не успел, но дело
"поставили на тормоза", а слухи походили недолго...Решетка на моем окне держится всего на трех штырях,
один я уже расшатал. Надо выйти отсюда.
 Здесь мне уже никто не верит. Я прячу исписанные листочки под матрас и боюсь, когда его
 пытаются забрать. Меня контролирует только болотный зверь. Он уже не нуждается в моих 
жизненных силах - я высосан им без остатка. Для него я теперь только свидетель, опасный свидетель.
 Мои дни сочтены. В любую минуту он доберется до меня. Доктор легко беседует со мной о звере и
 сам поддерживает этот разговор. Я делюсь с ним листочками своего дневника. А санитар Яков
 смотрит на меня так, как никто на меня не должен смотреть. Я думаю, что они слышат по утрам шум
 болотного зверя, но он еще не трогает их - они молодые и сильные, если они ему нужны...А я ему уже
не нужен. И сейчас, мне кажется, ОНО мешает писать эти строки. ОНО живое, потому что я - уже мертвый...
Это последние строки из дневника череповецкого сумасшедшего Перфильева.
Что же далее случилось с ним? Никаких сообщений о судьбе Перфильева после 1907 года нигде нет. 
Умер ли он в земской больнице или смог сломать решетку на окне и убежать?...

ГЛАВА ПЯТАЯ

Странное эхо 1992 года

В тот год на Вологодчине стояла такая жара, что можно было
добраться до таких мокрых мест, куда в обычные годы просто не дойти...В проводники взяли знакомого
охотника. Собрались втроем: уфолог, проводник и журналист. Возраст самый "болотный" - слегка за тридцать.
За одну бутылку водки спонсоры одолжили охотничьи сапоги. С собой мы взяли длинную толстую
веревку, которой можно было вытащить из трясины даже небольшой танк...Из Череповца вышли в семь
утра. Анекдотов хватило до девяти, пока пробирались по дачам, перелезали трубу газопровода и обходили
два болотных озера.Со стороны мы, наверно, были похожи на трех "северных" жирафов, отбившихся
от стада. В дикую жару напялили толстые штормовки и высокие сапоги. Шли и от скуки считали пустые
консервные банки, стараясь определить, как давно съели их содержимое...В одиннадцать попалась
последняя банка. Место тихое, и проводник заскучал. Черт его знает: как выскочит кто из трясины, да
покусает? Бред, конечно, но все равно что-то не так. И вроде бы нет ничего, и неприятно. Что там сто
лет назад кому привиделось?! А вдруг и было что?! Когда первый раз мы услышали, так и присели.
Жуткие вздохи со стороны города. Под коленками запотело немного, а может, промокли просто...
Всего одну минуту не могли понять, что это. А какая длинная минута. Шли-то сюда на одном воображении,
а тут еще воет кто-то... Оказалось, комбинат металлургический "вздыхает". Он издали - вылитый
болотный зверь: дышит тяжело, противно... От болота этого уже одна треть осталась, все остальное
загнулось в округе. Еще два часа плутали по болоту. Проводник скис совсем, запросился домой,
жаловался на головную боль... Вернулись рано... На следующий день пошли вдвоем, без проводника.
Без болотных сапог, без длинной веревки для танка и мешков с продуктами. Решили обойти болото
слева. Попутной машиной добрались до его левых границ, сошли  с дороги и пошли напрямик, в
сторону города. По расчетам, до него было 20-35 километров, смотря как петлять. Шли при помощи
советского компаса и "чертовой матери". А если долго идти по таким приборам, то можно
заблудиться навсегда... Молча брели по присушенной корочке старого болота, потерялись тоже молча.
Слышали голоса, но в обычных коротких сапогах не пойдешь напрямик... Потом и голоса "растеряли".
Идем хмурые. Уфолог старается: шест в болото воткнет, поднатужится, и тогда оттуда, как из старого
тюбика зубной пасты, вылезает вонючая болотная начинка. Старается мужик...В полдень выбросили
компас. Идти стало легче. Вроде почти замкнутое пространство: река, город и две дороги. Но можно
уйти в сторону Белозерских болот... Именно о том болоте первым предупреждал полоумный
череповецкий учитель. Лекарь и мещанин Перфильев позднее ссылались уже на наше болото - более
ближнее.Вновь поговорили о вечном: о еде и комарах. Попадались опасные болотные оконца.
Двухметровый прутик натужно гнулся, но все равно весь скрывался в трясине... Хлюпать вокруг
стало "мокрее". Из коротеньких сапог уже несколько раз выливали воду... Часа в два уфолог нехорошо
меня спросил: "Хорошо ли люди видны с вертолета?" Я ответил тоже нехорошо, что таких идиотов, 
как мы, не то что с вертолетами искать, а прямо в городе отлавливать надо. Он согласился.Болото
явно умирало. Даже газ не выделялся с его поверхности - все давно перебродило. Еще лет пятьсот, и
с ним будет покончено. Останется пустыня... Не помню, кто первым из нас обратил внимание на
звук. Но еще в 1906 году мещанин Перфильев писал в своем дневнике: "Его можно вспугнуть. Не
говорите о нем, не показывайте ему дорогу, он живет в самом центре, где лесная поросль обступает
небольшое рыжее тесто, похожее на вытянутый круг. Наш лесник называет его ведьминым. Сам
боится-боится, а других приглашает послушать. В лес стал ходить без ружья. Все знают: его
предшественник застрелился дома. Дослужился до старшего и застрелился, а из города не уехал. Так и
не успел. Или не смог... А еще лучше - молчать. Идти и молчать. И ОНО не сможет воровать голос".
Автор этих строк именно в этом, 1906 году, впервые называет себя сумасшедшим или "потерявшим
голос".Но вернемся в 1992 год. Звук действительно плавал. Вначале мне показалось, что уфолог от
усталости стал невнятно изъясняться. Но оказалось, что я такой же невнятный. Разговаривать сложно.
То кричать приходится, то нормального голоса достаточно. Я лично не могу этого объяснить. Может,
 это явление и обычное для болот. Не знаю. Уфолог же засуетился, кричит о контакте, что, мол, это
 болото - новый Пермский треугольник. И сюда еще не такие дурни понаедут. А сам бегает по болоту
 как ребенок. Впрочем, я тоже радуюсь. Думаю: если потонем сегодня, так уже не зря - с памятниками
 в бронзе и граните. Так, мол, и так. Здесь отдали свои жизни два известных "болотоведа"...А, черт
возьми, правда, забавно. Отходишь на тридцать шагов и сильно кричишь, а слышно едва-едва.
 Делаешь пару шагов в сторону: слышимость изумительная. Я объясняю это голодом - у меня всегда с
 голодухи таращится. А уфолог сердится: дескать, это контакт с болотом, а не "глюки" какие-нибудь...

ГЛАВА ШЕСТАЯ